Вчера и сегодня, 6 и 7 июня, на сцене театра драмы имени Кольцова в рамках Платоновского фестиваля прошли показы постановки «О-й. Поздняя любовь» театра «Школа драматического искусства» режиссера Дмитрия Крымова. Несмотря на то, что спектакль поставлен по пьесе Александра Островского, воронежцев ждала неклассическая постановка. Крымов поставил её без архаических костюмов и декораций. «О-й. Поздняя любовь» – это гротесковая трагикомедия с нелепыми переодеваниями и эффектными боями, показывающая мир, в котором «мутируют» человеческие чувства, а любовь – «словно бабочка, которая залетела в шахту». По словам худрука Платоновского фестиваля Михаила Бычкова, «О-й. Поздняя любовь» – это высшая форма театральной черной клоунады.

На пресс-конференции журналисты расспросили Дмитрия Крымова о его необычной постановке, реакции на нее воронежской публики и об актуальности Александра Островского.

— Дмитрий Анатольевич, расскажите, а как появилось «О-й» в названии спектакля?

– Это очень просто. У меня есть книжечка, в которой я пишу, что буду делать каждый день. И вот там, чтобы не писать «Островский», я решил сократить. Получилось «О-й». Я знал, что это репетиция «Поздней любви». И это все перешло из дневника моего в название. Это как шутка.

– У вас всегда очень нестандартный подход к классике. Скажите, в своих работах вы больше на молодую аудиторию ориентируетесь? Или вообще не задумываетесь об этом?

– Нет, я не задумывался об этом, потому что люди – есть люди. И мне как-то нервно и в то же время почетно для меня видеть людей, которые понимают тот смысл, который я вкладываю в свои работы. Это бывает как молодежь, так и немолодые зрители. Когда я увидел однажды, что в наш театр приходит исключительно неформальная молодежь, я даже испугался сначала, думал, что они не туда попали. А сейчас я привык к этому, и очень мне это нравится. Потому что помимо возраста еще что-то существует. А вообще возраст зрителя не так важен.

— Как возникла идея поменять актерами местами? В том смысле, что женские роли исполняют мужчина, а мужские — женщины?

— С испугу. У актеров, занятых в этом спектакле, такое традиционное, академическое, очень хорошее образование. И я когда увидел, я просто испугался, что не смогу быть самим собой в таком академическом море. Поэтому я решил их поменять, чтобы мы чувствовали, что мы играем, а не работаем. Это не идеологически. Это игра. Чтобы просто было веселее играть.

— В чем вы видите особую актуальность в пьесах Островского?

– Вообще я к актуальному искусству очень настороженно отношусь. В этом что-то пошлое есть. Но Островский потрясающе современен. Это такая Россия со всеми отношениями, глубоко жуткими и лирическими, глубоко жестокими и нежными, глубоко беззащитными и страшно убийственными, варварство. Он растет вообще из русского язычества, хотя полон христианства. Все то, из чего мы состоим сейчас. Островский – абсолютно современный драматург. У него ярко выражен такой страх отсутствия денег, любви, конца жизни, и все это в гротесковой форме. У него такой лиризм в сочетании с этим бедламом русским, что просто ужас. Также можно про Шекспира сказать. Почему он современен? У него трагедия и комедия в одном произведении.

— Принято считать, что воронежская публика консервативна. Как вы считаете?

— Я ужасно волновался перед первым показом. Потому что я не знаю, кто здесь живет. Мы в провинции ездим очень мало. Нас никто не зовет почему-то. Мы пол Европы объездили, а к нам не зовут. У вас вчера на премьере сначала было молчание. А у нас обычно сразу публика начинает реагировать. И тут я подумал: «О Боже мой, сейчас будет расхождение». Хотя здесь на фестивале много всего необычного. И потом постепенно пошла реакция. И в конце было просто восхитительно. Мне очень понравилась реакция воронежского зрителя. Поначалу было болезненно воспринимать молчание даже на
шутки.

Вообще публику надо воспитывать. В Москве была довольно консервативная публика. И вот появился Чеховский фестиваль и стали привозить экзотику европейского театра. И как ее полюбили! Публика изменилась. Если человек пробует хорошое мороженое, то он к плохому подходит с трудом.

— А почему вы решили именно эту пьесу у Островского поставить?

— Не хочется выдумывать что-то мудрое. Я прочитал и мне понравилось. И диалоги там такие у него. Они меня поразили, я давно не читал Островского, но когда его открываешь, театром прям веет, кулисами, потом, счастьем, какими-то золотыми блестками. Вот как у Булгакова в «Театральном романе», когда герой открывает дверь на сцену, а там золотой конь стоит. И дальше там бедный Максудов претерпевал все ужасы театра, потому что там конь стоит золотой. То же самое от Островского веет. Там конь стоит золотой. Это просто видно в его пьесах почти во всех. От «Поздней любви». Она такая, там нечего отстригать. Вот от «Бесприданницы» мы отстригли, потому что я не знаю, как это сделать. А «Поздняя любовь» вся легла под нож кулинара и приготовили из нее полностью, почти ничего не выкинули.

— Наш фестиваль назван в честь нашего земляка — писателя Андрея Платонова. А что для вас Платонов?

— Платонов – великий писатель. Есть писатели просто хорошие. Как-то мы с моей знакомой, историком театра начали говорить о Булгакове. И она сказала, что это очень хороший писатель, просто замечательный писатель второго ряда. Я говорю: «Что?». Она объясняет: «Ну конечно. Что такое гений? Это движение воздуха. Вот у Баратынского…» и начинает мне его читать. У Платонова есть движение воздуха. Он был преобразователем русского языка как Гоголь. Без него как без Гоголя, без Пушкина, этого языка нет. Я однажды делал одну вещь по Платонову, но не получилось. Это очень трудно литературу переводить в театр, чтобы пахло тем, что писатель сделал в искусстве языка. К Платонову у меня испуганно почитательское отношение, я очень его почитаю. У него что-то такое есть земное, коварное.